РУССКОЕ СЛОВО

Война

 

...Она  пришла в завьюженный поселок

с нежданным санитарным эшелоном.

С хватающей за душу, невеселою

полночной песней тормозов вагонных.

...Пришла с щемящим скрежетом усталым

суставов искореженных состава

за долгий путь страданий и потерь.

Она была так далеко от дома:

по письмам и по сводкам лишь знакома.

...Но вот пришла с полночным эшелоном

и горю – настежь – распахнула дверь.

И санитары прятали глаза,

безмолвные носилки опуская...

И закипала горькая слеза,

твердел комок какой-то жгучий в горле,

когда внезапно кто-то шапку сдернет,

ее уже всю ночь не надевая...

На станции, буксуя, завывали

машины, наледь серую дробя.

Мы вместе с матерями их толкали,

ругая за бессилие себя.

Жег руки борт.

Внезапно стон протяжный

пронзил сердца.

И будто бы стена

закрыла все ненужное, неважное...

В тот миг мы поняли – пришла Война.

 

Военные зимы

 

Как зимы военные были люты!

Полвека живу я все в тех же широтах

и жду ежегодно (не без маеты)

подобных тем давним...

Пустая забота!

Возможно, в неправде меня уличат:

мол, полно-ка, не перетягивай вожжи!

Что, дескать, морозы случались и позже.

Покрепче военных-то, под пятьдесят!..

Возможно.

Отсчет ведь у каждого свой.

А я вспоминаю тот утренник ясный,

январский, сверкающий, весь голубой,

с прозрачною дымкой от солнечной каски.

Она чуть накрыла вершину сосны.

Вот-вот и снега подожжет на угоре.

И вспыхнут вокруг разноцветные сны,

что в детстве нас часто спасали от горя.

 

...Но мне не пришлось их увидеть тогда.

Смерзаясь, струилась вода из колонки.

Я всем своим худеньким телом легла

на ручку,

храня эту струечку тонкую.

В корыте змеились, сплетаясь, бинты

и красили воду в багрянец рассвета.

Лишь миг – и они уже словно клинки,

блестят от закалки мороза и ветра.

Отливщик-мороз, чародей и злодей,

нас гнал от колонки, разбойно присвистнув.

Развел мурашей под шубейкой моей.

До боли ручонки в голичках он стиснул.

 

А мама полощет в корыте белье.

Ей после дежурства поспать бы вначале:

всю ночь эти сильные руки ее

бойцов бинтовали, носилки таскали...

Как в те времена была мама красива!

Как женственна в старом пальтишке своем.

Но таз с леденеющим, тяжким бельем

она, не сгибаясь, до дома носила.

С корытом за ней поспешала. След в след.

Да, верно: у каждого есть свой отсчет.

Мне было – неполных одиннадцать лет.

А мама совсем молодая еще.

Красивая. Стройная.

Я откровенно

гордилась:

здороваясь с мамой, мужчины

склонялись к рукам ее, так, беспричинно,

с галантностью прямо почти довоенной.

Она же их за спину прячет смущенно,

стыдясь обмороженной их красноты.

И грустью светились глаза потаенно.

...Как зимы военные были люты!

 

Воспоминанье

 

Дядя-тетя Маруся…

Воспоминанье

С этим именем странным приходит ко мне.

Очень ярко и крупно, как на экране,

Снова детство мое в той жестокой войне.

…Дядя-тетя Маруся – наш конюх больничный.

Галифе. Козья ножка торчит изо рта.

Ей старухи твердят: «Что смолишь? Неприлично!

Ты же – баба, Маруся».

– А… Ни черта!

Но старухи шипели: «О Боже Исусе! –

Оглушенные свистом горячим кнута. –

Не поймешь: то ль мужик, то ль ты баба, Маруся!»

А Маруся в ответ им:

– А вам на черта?

«Дядя-тетя Маруся!» – дразнились мы тоже,

когда шла она мимо, к ночи усталая.

Мы стремились порой

Быть на взрослых похожими

Не со зла, а скорей от бездумья, пожалуй.

Но она не гневилась. А что ей, веселой!

На ногах кнутовищем обмотки поправит.

В Новый год навезет нам разлапистых елок,

Детвора – мигом в сани. И счастлив, кто правит!

Ей обязана я причащенностью к ветру,

Лихо рядом летящему с гривой коня.

А свалюсь – встать поможет:

– Вот черт! Ну, не сетуй…

Вновь поймает коня и подсадит меня.

Но однажды…

Однажды в промерзшей конюшне

Я нашла ее, сжавшуюся в комок.

Было зябко. И хрупал соломой в кормушке

Отощавший за зиму усталый конек.

Побелев и глаза свои черные сузив,

Она выла так страшно, пронзительно, тонко,

Что, опешив, я: «Дядя, – сказала, – Маруся…» –

И замолкла, увидев в руке похоронку.

О, как билась она головою о стенку!

Как тоскливо и горько сказала мне:

– Ах ты, черт! Станешь тут вот и дядей, девонька,

Коли все мужики полегли на войне.

 

…День Победы! Счастливее дня я не знаю.

Мы примчались на станцию в грузовике.

Здесь оркестр громыхал, пар над рельсами таял…

И смеялась, к щетине отцов приникая,

Детвора: нет войны – нет и места тоске!

И стояла в сторонке Маруся. Седая. 

В темном платье.

С кнутом в побелевшей руке.

 

* * *

А мне все чаще видится одно

замерзшее туманное окно...

И женщина, припавшая к окну,

И руки — белый снег — одна в одну...

Что ей за тем узорочьем окна?

Какой тревого вся она полна?

Ведь сквозь глазок

в рисунке ледяном —

лишь белый снег да вьюга за окном,

дороги заметенной белый след.

И никого...

На весь на белый свет!

 

Женственность

 

Я росла угловатой, ершистой девчонкой

и грозою мальчишек, на суд очень скорой.

Время было такое, когда утонченность

и изнеженность смертным считались позором.

Мы убежища рыли. И в сохи впрягались.

В деревнях на картошку платьишки меняли.

Мы кололи дрова. Над бельем надрывались.

И коней госпитальных в ночное гоняли…

Время много взвалило на детские плечи.

Разве все перечислишь: война есть война.

Где уж тут хлопотать об особице девичьей,

Что так ласково женственностью названа.

Подрастая, о ней мы тревожно мечтали,

Ощущая нескладность свою, угловатость.

И почти бессознательно все-таки ждали,

что нежданно она посетит нас когда-то…

Уходили любимые к тем, что моложе,

как-то мягче, нежней, грациознее нас.

Мы тогда говорили упрямо: «Ну, что же,

может быть, пожалеют. Потом. Не сейчас».

А когда уходила усталость от окон,

и подушки от снов наших горьких влажнели,

к нам входила она – Незнакомкою Блока,

и глаза ее синие странно теплели.

…Наши девочки, словно травинки весенние,

в рост идут. Ну, а матери вечно в тревоге:

чем взрослее они – тем сильней опасения,

как им будет одним на житейской дороге?!

Так случилось, что все, о чем мы тосковали,

что копилось и зрело в душе потаенно, –

мы своим дочерям полной мерой отдали.

Мы им женственность дали и…

незащищенность

 

* * *

Был трудный год.

Война еще не знала,

что близится победный поворот.

И шли составы к тыловым вокзалам

от всех меридианов и широт.

И этот ранним утром в город мой

пришел какой-то скорбный, нежилой.

С охраной на площадках тормозных,

кой-где еще досматривавшей сны.

Откатывались, глухо плача, двери,

выталкивая на металл путей

полураздетых и совсем растерянных

каких-то женщин, стариков, детей...

 

Они еще с одежд своих дорожных

не отряхнули пыль, а уж молва

неясная, а потому тревожная

в наш городок со станции плыла.

 

Шли женщины. Все в черное одеты.

Несли узлы на сгорбленных плечах.

А сзади: мал-мала, худые дети.

И страх в глазах раскосых

глухо чах.

Шли озираясь: вдруг кто бросит камень

иль словом бранным рубанет сплеча.

И встречные суровели глазами:

«Не сселят зря», – решая сгоряча...

 

Гортанный звук речей их был невнятен:

«Крым... Молоко...»

– Не много и не мало!

Как будто на курорт явились тати, –

судили мы суровей трибунала.

В голодном детстве, в уличной стихии

рождались клички подло и легко.

И вслед им – мы (из-за угла лихие)

орали: «Крымтатарымолоко...»

 

И – словно гром с небес!

В столовой детской,

где нас подкармливал бумкомбинат,

увидели, сидящих по соседству,

тех, сжавшихся от страха, татарчат.

Голодные глаза косят сторожко.

Казалось, сердца слышатся толчки.

И крепко алюминиевые ложки

сжимают худенькие кулачки.

И шепот поварихи,

из любви

перловку добавлявшей в наши миски,

звучал каким-то новым,

высшим смыслом:

«У матери

все детушки – свои...»

 

* * *

Мне так порой мучительно не спится,

страна моя любимая,

когда

внезапно полыхнет ночной зарницей

какая-то неясная беда.

От мыслей станет зябко, беспокойно.

Их поведет событий череда.

Опять пылают на планете войны,

в руины превращая города…

Тревожно вскрикнув, замолкают птицы.

Осатаневший ветер ветви гнет.

И мне не спится.

Мне опять не спится 

от всех моих немыслимых забот.

За окнами слышны грозы стенанья.

Гвоздит листву дождище проливной.

Сжимает сердце боль воспоминанья

о детских снах, расстрелянных войной.

И молнии неумолимый росчерк –

разряд свинцовый

той войны былой…

Как ждем, 

чтобы ненастье мглистой ночи

сменил рассвет бездымно голубой!

Вот почему,

когда в окно стучится

какая-то неясная беда,

я чувствую в себе решимость птицы,

крылом готовой сбить огонь с гнезда.

 

* * *

Это первая весна без тебя.

Хмуры дни. Полны, как осень, дождя.

На луга взгляну — не вижу травы.

К солнцу даже не поднять головы.

Двадцать две весны от той, от другой,

что нас встретила за снежной пургой...

Снова встану у колонки, как тогда.

Тяжела в ведре вода, что беда...

Глубоки, как омута, ручейки,

что бегут из-под застывшей руки.

Позабыла рукоятку опустить...

Или жду, что ты попросишь испить?

На ветру стою. Озноб. Нету сил...

Словно жду, чтоб ты ведро подхватил.

 

* * *

Ежевику

в солнечной истоме

спелости прозрачной и горячей

с ласковой твоей ловлю ладони,

как ребенок, ощупью, незряче.

Солнце на полмира раскатилось,

затопив и Волгу, и Макарий...

Это было?

Или мне приснилось?

...Костерок притухший тянет гарью.

Перехлест лозы над нашим станом.

Трепетные, жгучие мгновенья — 

длится в этом  зное неустанно

наших тел и душ испепеленье.

И, как причащение святыне,

влагою

на жаждущих губах

темный сок росиночками стынет — 

сгусток счастья у тебя в руках...

Мало ли что время напророчит.

Как песок течет неслышно в память:

зной июля, Волги синий росчерк,

Звонниц белокаменная заметь,

стынь веков, годов ли...

В мире пусто.

Но до боли ярко сердце помнит:

ежевику — счастья звездный сгусток...

И... твои

остывшие

ладони.

 

* * *

Земля. Земля...

Она нам все прощает:

зловещие проплешины костров,

асфальта панцирь,

что дышать мешает,

снарядов вспашку,

леса редкий кров...

А мы,

для настоящего радея,

заглядываем в завтра

не всегда...

Нам кажется, что долгие года

природы житница не оскудеет.

А если оскудеет?

Что тогда?

 

Крещенская шутка

 

Мам! Крещенье. Погадаем?

Вот беда! — смеюсь над дочкой. — 

А ведь я и знать не знаю

тот обряд крещенской ночки.

Помню, мама говорила,

как пред зеркалом сидела:

 

«Яру свечку затеплила,

все-то очи проглядела.

И под самый под огарок

кто-то в сенцах стукнул дверью.

И в избу

с морозным паром — 

парень.

Сам как бы растерян...

Волосом-то черен вроде,

а глаза — ну что Ярило!

Попросил ключа от ведер:

я ведь воду затворила...

Обмерла я. Ни словечка.

Усмехнулся он и с силой

хлопнул дверью.

И сердечко — 

как колечко покатилось.

Я к окну!

А вьюга платом

полоснула по окну...

Ровно кто во тьме заплакал...

Я ль со страха? Не пойму.

Век девичий окольцован

был той ночкою.

И вот

повстречал с твоим отцом нас

в городе уже

завод.

Я гляжу — глазам не верю:

Да ведь это он! Ей-ей!

Та ж косая сажень в двери,

только волос посветлей.

И глаза, как у Ярилы,

но уж — синевы синей.

Все припомнила, как было,

хоть минуло много дней...

В той же шелковой рубахе...»

 

Дочь мне шепчет:

    Ну и ну!

Очень нужны эти страхи — 

без гаданья проживу.

 

* * *

Лебединые стаи

летят и летят надо мной.

К теплым странам —

под осень.

На родину снова — 

весной.

Белый пух в мои волосы

ветер вплетает шальной.

Белый пух лебединый

иль времени бег горевой?

Лебединые клики

тревожат меня среди дня.

Ранним утром и вечером

тоже волнуют меня.

Отчего мне не спится

ночной одинокой порой?

Лебединые стаи

летят и летят надо мной.

К горделивой их стати,

их верности,

кликам грудным

сердце тянется вновь,

словно стало оно молодым...

Эти белые птицы

красивы красой неземной.

Лебединые стаи,

как годы, летят надо мной.

 

* * *

Нам все дается в жизни

лишь однажды.

И жизнь.

И смерть.

И счастья краткий миг.

Как

старый трагик, покидая сцену,

ту истину великую постиг?

Всему свой срок,

хоть повторенья жажда

еще сильна.

Беспомощны коллажи.

Нам все дается в жизни

лишь однажды.

Срок настает — 

и мы среди руин...

Как женщине — 

всего один мужчина.

На жизнь. 

Всерьез. 

Один...

 

Заклинание женщины

 

Бег времени,

не истончай лица!

Не поселяй в глазах моих

усталость!

Так хочется быть прежней 

до конца.

И чтоб улыбка юною осталась.

Оставь обличье верное душе,

живущей жаждой вечного полета.

Ведь даже птица, сбитая уже,

пусть и к земле — 

не прекращает лёта...