РУССКОЕ СЛОВО

Борис Петрович Корнилов (псевдоним Борис Вербин) (16 (29) июля 1907, село Покровское Нижегородской губернии — 21 февраля 1938, Ленинград) — советский поэт и общественный деятель-комсомолец, автор стихов знаменитой «Песни о встречном».

____________________________ 

 

Борис Корнилов родился 16 (29) июля 1907 года в селе Покровское Нижегородской губернии (ныне Семёновского района Нижегородской области), в семье сельского учителя. В 1922 году Борис переселяется в Семёнов и начинает сочинять стихи. Одновременно он активно участвует в деятельности пионерской, а затем комсомольской организаций.

Первые публикации отдельных стихов Корнилова относятся к 1923 году.

В конце 1925 года поэт уезжает в Ленинград, чтобы показать свои стихи Есенину, но уже не застаёт его в живых. Он входит в группу «Смена» под руководством В. М. Саянова, и там его вскоре признают одним из самых талантливых молодых поэтов России.

В 1926 году Корнилов — вместе с Ольгой Берггольц, также участницей «Смены», — поступил на Высшие государственные курсы искусствоведения при Институте истории искусств. Борис и Ольга вступили в брак, который оказался недолговечным — они прожили вместе два года, их дочь Ира умерла в 1936 году. Корнилов не задержался и на искусствоведческих курсах.

В 1928 году у него выходит первая книга стихов «Молодость». Затем в 1933 году появляются сборники «Книга стихов» и «Стихи и поэмы».

В 1930-х годах у Корнилова выходят поэмы «Соль» (1931), «Тезисы романа» (1933), «Агент уголовного розыска» (1933), «Начало земли» (1936), «Самсон» (1936), «Триполье» (1933), «Моя Африка» (1935). Писал также песни («Песня о встречном», «Комсомольская-краснофлотская» и др.), стихотворные агитки («Вошь»), стихи для детей («Как от мёда у медведя зубы начали болеть»).

В 1932 году поэт пишет о ликвидации кулачества, и его обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде». Частично реабилитирует его в глазах советских идеологов поэма «Триполье» — она посвящена памяти комсомольцев, убитых во время кулацкого восстания.

В середине 1930-х годов в жизни Корнилова наступил явственный кризис, он злоупотреблял спиртным. За «антиобщественные поступки» неоднократно подвергался критике в газетах.

В октябре 1936 года исключён из Союза советских писателей. 19 марта 1937 года Корнилова арестовывают в Ленинграде.

Корнилов был женат на Ольге Берггольц с 1928 по 1930 год, их дочь умерла в 1936 от болезни сердца. От второго брака, на Людмиле Борнштейн, у поэта осталась вторая дочь — Ирина Басова. Она родилась, когда её отец уже был арестован. У Ирины Басовой двое детей — Марина и Кирилл.

(Википедия)

 

Песня о встречном

 

Нас утро встречает прохладой, 

Нас ветром встречает река. 

Кудрявая, что ж ты не рада 

Весёлому пенью гудка?

 

Не спи, вставай, кудрявая! 

В цехах звеня, 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня.

 

И радость поёт, не скончая, 

И песня навстречу идёт, 

И люди смеются, встречая, 

И встречное солнце встаёт —

 

Горячее и бравое, 

Бодрит меня. 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня.

 

Бригада нас встретит работой, 

И ты улыбнёшься друзьям, 

С которыми труд, и забота, 

И встречный, и жизнь — пополам.

 

За Нарвскою заставою, 

В громах, в огнях, 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня.

 

И с ней до победного края 

Ты, молодость наша, пройдёшь, 

Покуда не выйдет вторая 

Навстречу тебе молодёжь.

 

И в жизнь вбежит оравою, 

Отцов сменя. 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня.

 

...И радость никак не запрятать, 

Когда барабанщики бьют: 

За нами идут октябрята, 

Картавые песни поют.

 

Отважные, картавые, 

Идут, звеня. 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня!

 

Такою прекрасною речью 

О правде своей заяви. 

Мы жизни выходим навстречу, 

Навстречу труду и любви!

 

Любить грешно ль, кудрявая, 

Когда, звеня, 

Страна встаёт со славою 

На встречу дня. 

1932

 

Лошадь

 

Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие, 

Мне оставили одни слова, - 

И во сне я рыженькую лошадь 

В губы мягкие расцеловал.

 

Гладил уши, морду тихо гладил 

И глядел в печальные глаза. 

Был с тобой, как и бывало, рядом, 

Но не знал, о чём тебе сказать.

 

Не сказал, что есть другие кони, 

Из железа кони, из огня... 

Ты б меня, мой дорогой, не понял, 

Ты б не понял нового меня.

 

Говорил о полевом, о прошлом, 

Как в полях, у старенькой сохи, 

Как в лугах немятых и некошеных 

Я читал тебе свои стихи...

 

Мне так дорого и так мне любо 

Дни мои любить и вспоминать, 

Как, смеясь, тебе совал я в губы 

Хлеб, что утром мне давала мать.

 

Потому ты не поймёшь железа, 

Что завод деревне подарил, 

Хорошо которым землю резать, 

Но нельзя с которым говорить.

 

Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие, 

Мне оставили одни слова, - 

И во сне я рыженькую лошадь 

В губы мягкие расцеловал. 

1925

 

***

В Нижнем Новгороде с откоса 

чайки падают на пески, 

все девчонки гуляют без спроса 

и совсем пропадают с тоски.

 

Пахнет липой, сиренью и мятой, 

небывалый слепит колорит, 

парни ходят — картуз помятый, 

папироска во рту горит.

 

Вот повеяло песней далёкой, 

ненадолго почудилось всем, 

что увидят глаза с поволокой, 

позабытые всеми совсем.

 

Эти вовсе без края просторы, 

где горит палисадник любой, 

Нижний Новгород, Дятловы горы, 

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

 

Влажным ветром пахнуло немного, 

лёгким дымом, травою сырой, 

снова Волга идёт как дорога, 

вся покачиваясь под горой.

 

Снова тронутый радостью долгой, 

я пою, что спокойствие — прах, 

что высокие звёзды над Волгой 

тоже гаснут на первых порах.

 

Что напрасно, забытая рано, 

хороша, молода, весела, 

как в несбыточной песне, Татьяна 

в Нижнем Новгороде жила.

 

Вот опять на песках, на паромах 

ночь огромная залегла, 

дует запахом чахлых черёмух, 

налетающим из-за угла,

 

тянет дождиком, рваною тучей 

обволакивает зарю, — 

я с тобою на всякий случай 

ровным голосом говорю.

 

Наши разные разговоры, 

наши песенки вперебой. 

Нижний Новгород, Дятловы горы, 

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

 

***

Усталость тихая, вечерняя 

Зовёт из гула голосов 

В Нижегородскую губернию 

И в синь семёновских лесов.

 

Сосновый шум и смех осиновый 

Опять кулигами пройдёт. 

Я вечера припомню синие 

И дымом пахнущий омёт.

 

Берёзы нежной тело белое 

В руках увижу ложкаря, 

И вновь, непочатая, целая, 

Заколыхается заря.

 

Ты не уйдёшь, моя сосновая, 

Моя любимая страна! 

Когда-нибудь, но буду снова я 

Бросать на землю семена.

 

Когда хозяйки хлопнут ставнями, 

И отдых скрюченным рукам, 

Я расскажу про город каменный 

Седым, угрюмым старикам.

 

Познаю вновь любовь вечернюю, 

Уйдя из гула голосов 

В Нижегородскую губернию, 

В разбег семёновских лесов.

 

***

Без тоски, без грусти, без оглядки, 

сокращая житие на треть, 

я хотел бы на шестом десятке 

от разрыва сердца умереть.

 

День бы синей изморозью капал, 

небо бы тускнело вдалеке, 

я бы, задыхаясь, падал на пол, 

кровь ещё бежала бы в руке.

 

Песни похоронные противны. 

Саван из легчайшей кисеи. 

Медные бы положили гривны 

на глаза заплывшие мои.

 

И уснул я без галлюцинаций, 

белый и холодный, как клинок. 

От общественных организаций 

поступает за венком венок.

 

Их положат вперемешку, вместе - 

к телу собирается народ, 

жалко - большинство венков из жести, - 

дескать, ладно, прах не разберёт.

 

Я с таким бы предложеньем вылез 

заживо, покуда не угас, 

чтобы на живые разорились - 

умирают в жизни только раз.

 

Ну, да ладно. И на том спасибо. 

Это так, для пущей красоты. 

Вы правы, пожалуй, больше, ибо 

мёртвому и мёртвые цветы.

 

Грянет музыка. И в этом разе, 

чтобы каждый скорбь воспринимал, 

все склоняются. Однообразен 

похоронный церемониал. 

..............................

Впрочем, скучно говорить о смерти, 

попрошу вас не склонять главу, 

вы стихотворению не верьте, - 

я ещё, товарищи, живу.

 

Лучше мы о том сейчас напишем, 

как по полированным снегам 

мы летим на лыжах, песней дышим 

и работаем на страх врагам. 

1933

 

Соловьиха

 

У меня к тебе дела такого рода, 

что уйдёт на разговоры вечер весь, - 

затвори свои тесовые ворота 

и плотней холстиной окна занавесь. 

Чтобы шли подруги мимо, парни мимо, 

и гадали бы и пели бы, скорбя: 

«Что не вышла под окошко, Серафима? 

Серафима, больно скучно без тебя...» 

Чтобы самый ни на есть раскучерявый, 

рвя по вороту рубахи алый шёлк, 

по селу Ивано-Марьину с оравой 

мимо окон под гармонику прошёл. 

Он всё тенором, всё тенором, со злобой 

запевал - рука протянута к ножу: 

«Ты забудь меня, красавица, попробуй... 

я тебе тогда такое покажу... 

Если любишь хоть всего на половину, 

подожду тебя у крайнего окна, 

постелю тебе пиджак на луговину 

довоенного и тонкого сукна...» 

А земля дышала, грузная от жиру, 

и от омута Соминого левей 

соловьи сидели молча по ранжиру, 

так что справа самый старый соловей. 

Перед ним вода - зелёная, живая - 

мимо заводей несётся напролом, -

он качается на ветке, прикрывая 

солвьиху годовалую крылом. 

И трава грозой весеннею измята, 

дышит грузная и тёплая земля, 

голубые ходят в омуте сомята, 

поларшинными усами шевеля. 

А пиявки, раки ползают по илу, 

много ужаса вода в себе таит... 

Щука - младшая сестрица крокодилу - 

неживая возле берега стоит... 

Соловьиха в тишине большой и душной...

 

Вдруг ударил золотистый вдалеке, 

видно, злой и молодой и непослушный, 

ей запел на соловьином языке: 

«По лесам, на пустырях и на равнинах 

не найти тебе прекраснее дружка - 

принесу тебе яичек муравьиных, 

нащиплю в постель я пуху из брюшка. 

Мы постелем наше ложе над водою, 

где шиповники все в розанах стоят, 

мы помчимся над грозою, над бедою 

и народим два десятка соловьят. 

Не тебе прожить, без радости старея, 

ты, залётная, ни разу не цвела, 

вылетай же, молодая, поскорее 

из-под старого и жёсткого крыла».

 

И молчит она, всё в мире забывая, - 

я за песней, как за гибелью, слежу... 

Шаль накинута на плечи пуховая... 

«Ты куда же, Серафима?» - «Ухожу». 

Кисти шали, словно пёрышки, расправя, 

влюблена она, красива, нехитра - 

улетела. Я держать её не вправе - 

просижу я возле дома до утра. 

Подожду, когда заря сверкнёт по стёклам, 

золотая сгаснет песня соловья - 

пусть придёт она домой с красивым, с тёплым - 

меркнут глаз его татарских лезвия. 

От неё и от него пахнуло мятой, 

он прощается у крайнего окна, 

и намок в росе пиджак его измятый 

довоенного и тонкого сукна. 

5 апреля 1934

 

Чиж

 

За садовой глухой оградой 

ты запрятался - серый чиж... 

Ты хоть песней меня порадуй. 

Почему, дорогой, молчишь?

 

Вот пришёл я с тобой проститься, 

и приветливый и земной, 

в лёгком платье своём из ситца 

как живая передо мной.

 

Неужели же всё насмарку?.. 

Даже в памяти не сбережём?... 

Эту девушку и товарку 

называли всегда чижом.

 

За веселье, что удалось ей... 

Ради молодости земли 

кос её золотые колосья 

мы от старости берегли.

 

Чтобы вроде льняной кудели 

раньше времени не седели, 

вместе с лентою заплелись, 

небывалые, не секлись.

 

Помню волос этот покорный, 

мановенье твоей руки, 

как смородины дикой, чёрной 

наедались мы у реки.

 

Только радостная, тускнея, 

в замиранье, в морозы, в снег 

наша осень ушла, а с нею 

ты куда-то ушла навек.

 

Где ты - в Киеве? Иль в Ростове? 

Ходишь плача или любя? 

Платье ситцевое, простое 

износилось ли у тебя?

 

Слёзы тёмные в горле комом, 

вижу горести злой оскал... 

Я по нашим местам знакомым, 

как иголку, тебя искал.

 

От усталости вяли ноги, 

безразличны кусты, цветы... 

Может быть, по другой дороге 

проходила случайно ты?

 

Сколько песен от сердца отнял, 

как тебя на свиданье звал! 

Только всю про тебя сегодня 

подноготную разузнал.

 

Мне тяжёлые, злые были 

рассказали в этом саду, 

как учительницу убили 

в девятьсот тридцатом году.

 

Мы нашли их, убийц знаменитых, 

то - смутители бедных умов 

и владельцы железом крытых, 

пятистенных и в землю врытых 

и обшитых тёсом домов.

 

Кто до хрипи кричал на сходах: 

- Это только наше, ничьё... 

Их теперь называют вот как, 

злобно, с яростью... - Кулачьё...

 

И теперь я наверно знаю - 

ты лежала в гробу, бела, - 

комсомольская, волостная 

вся ячейка за гробом шла.

 

Путь до кладбища был недолог, 

но зато до безумья лют - 

из берданок и из двустволок 

отдавали тебе салют.

 

Я стою на твоей могиле, 

вспоминаю во тьме дрожа, 

как чижей мы с тобой любили, 

как любили тебя, чижа.

 

Беспримерного счастья ради 

всех девчат твоего села, 

наших девушек в Ленинграде, 

гибель тяжкую приняла.

 

Молодая, простая, знаешь? 

Я скажу тебе, не тая, 

что улыбка у них такая ж, 

как когда-то была твоя. 

1936

 

Память

 

По улице Перовской иду я с папироской, 

пальто надел внакидку, несу домой халву; 

стоит погода - прелесть, стоит погода - роскошь, 

и свой весенний город я вижу наяву.

 

Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот, 

и знаю, безусловно, что жизнь не тяжела - 

тебя я позабуду, но не забуду город, 

огромный и зелёный, в котором ты жила.

 

Испытанная память, она моя по праву, - 

я долго буду помнить речные катера, 

сады, Елагин остров и Невскую заставу, 

и белыми ночами прогулки до утра.

 

Мне жить ещё полвека, - ведь песня не допета, 

я многое увижу, но помню с давних пор 

профессоров любимых и университета 

холодный и весёлый, уютный коридор.

 

Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском...

И мне, - не лгу, поверьте, - как родственник, знаком 

и каждый переулок, и каждый дом на Невском, 

Московский, Володарский и Выборгский райком.

 

А девушки... Законы для парня молодого 

написаны любовью, особенно весной, - 

гулять в саду Нардома, знакомиться - готово...

ношу их телефоны я в книжке записной.

 

Мы, может, постареем и будем стариками, 

на смену нам - другие, и мир другой звенит, 

но будем помнить город, в котором каждый камень, 

любой кусок железа навеки знаменит. 

1936