Ирина Дементьева. "Любовные записки"

Любимому городу

Мы знаем, Господи, мы слышим –
есть мир без боли и обид!
Нам золоченый ангел с крыши
об этом каждый день трубит.
Трубит один под небесами,
ветрам указывает путь...
А мы с ветрами знаем сами:
куда нам плыть, куда им дуть...
И вновь стремимся без подсказки
жить, умирать и воскресать,
и все евангельские сказки
на свой манер переписать,
и строим из себя ученых...

Но верим:
будет тяжело, –
твой добрый ангел золоченый
подставит нам свое крыло!

Город мой!
Ты не виден уже,
ты с портрета,
как с пристани машешь…
Ты на страшном стоял рубеже
слишком долго –
по глупости нашей.
Крещены на житье, на бытье
в перестроечной – с ядом – купели,
отстояли мы имя твое,
но лица сохранить не сумели…
Уж едва проступают черты –
те, родные,
сквозь призрачный глянец.
Ты ли это, мой город, не ты?
Русский, или уже иностранец?
Вымирает твой верный народ,
ослабели и силы, и нервы.
Под чужою личиной живет
Нижний Новгород
век двадцать первый…
Новой, жадной ордою ползет
распродажи поток окаянный,
разрушая последний оплот
нашей памяти, зоны охранной.
И вот-вот доползет до кремля,
ни сомнений, ни страха не зная…
Город мой!
Дорогая земля!
Дорогая земля,
дорогая…

Ходит красный петух по домам,
по старинным домам деревянным.
Где пройдет – только пепел и хлам
остается за гостем незваным.
Где пройдет – только стоны и боль
да бездомья тягучая мука,
на щеках высыхающих соль
да ворья круговая порука.
Ничего не сумела сберечь
вмиг ослепшая мать-берегиня:
сняли крышу, как голову с плеч,
заодно с козырьками резными...
Как ни била русальим хвостом,
ни стучалась в развалины дома,
так и сгинула в дыме густом
как ненужный свидетель погрома.
Вот и все. Вот и кончился век
кружевной деревянной застройки.
Лишь вода продолжает свой бег
и смывает печальные строки...
Смоет все, что в огне не сгорит,
и уже ничего не поправить...
У пожара законы свои –
что ему красота или память...
Выметают ветра-удальцы
со двора быль и небыль как нежить...
Здесь когда-нибудь встанут дворцы...
Но кого это может утешить?
И куражится красный петух,
и терзает усталые души.
И не вздумай обмолвиться вслух,
кто послал его город разрушить...

С лица не воду пить,
Можно и корявого любить.
Русская поговорка
Родимый,
даже воду пить с лица
твоих откосов и проулков – счастье...
А исказить твой облик до конца
не смогут все временщики у власти...
Любить тебя – в болезни перемен
и в здравии садов твоих зеленых,
и не просить любви твоей взамен –
не запретят ни люди, ни законы...
Любовь слепа. Я видеть не хочу
тех масок, что подсовывает время
взамен тебя.
Пусть мне не по плечу
твоих потерь и перестроек бремя,
родимый,
ты останешься таким,
каким тебя мы помнили и знали.
Мы – кровь твоя. И мы еще бежим.
Бежим и остановимся едва ли...
Ты нами жив. А мы живем тобой,
лелеем кремль, как тень средневековья...
И всех эпох безумный разнобой
однажды примем, освятим любовью...
Тогда, постигнув замыслы Творца,
детей научим
дух твой вечный славить,
сцеловывать с любимого лица
дорожки слез.
И памятники ставить...

Утихли речи, праздничные звоны...
И после утомительной игры
усталый город мой – больной ребенок –
тревожным сном забылся до поры.
Чехлами из листвы укрыты парки,
заплаканные улицы чисты.
Дома, дороги, каменные арки
в тумане утра странны и пусты...
Но не печалься – праздники вернутся:
все будет – день рожденья, новый год...
И пальцы рек в пожатии сомкнутся,
приветствуя любви круговорот.
Ты отдохни пока, мой добрый город,
тетрадку снов заветных перечти...
Еще ты молод... Как еще ты молод!
И мы – в начале крестного пути...
Товарищу и другу
Так замедлил явленье рассвет,
словно он до конца не проснулся…
Мой сотрудник, собрат и сосед,
что мне сделать, чтоб ты улыбнулся?

Мой собрат по крутым временам,
мой сосед по родным пепелищам,
или солнышко светит не нам?
Иль приелась духовная пища?
Или зубы на полке стучат?
Или гонят заботы по кругу?
Или песни о главном молчат?
Эй, земляк, улыбнемся друг другу!

Живы мы, да и руки при нас,
а что денег опять не хватает –
все бывало. И будет не раз.
Знаешь сам, что нас в жизни спасает:
на любви только держится свет –
мир иначе бы перевернулся…

Мой сотрудник, собрат и сосед,
я хочу, чтобы ты улыбнулся!

Весенняя стрижка

Римме Гойхман

О нет, не надо! Нет, я не права!
Я не хочу! Хочу. В глазах реклама пляшет.
И фен гудит. Но зябнет голова
в отсутствие прически из кудряшек.
Ах, всё долой! Заколки и зацепки,
и зимней гривы спутанный комок.
А голова моя – хорошей лепки,
Но только вот тепла не держит впрок...
Одно лицо... Большое... Глаз не видно.
Красавица! Я вовсе не шучу.
Да, мне за пятьдесят. Стареть не стыдно.
И я еще красивей стать хочу.
И я еще надеюсь к совершенству
фигуру привести, и сбросить вес,
здоровье укрепить и силу женскую.
Еще хочу обнов, цветов, чудес...

...И эта цепь сезонных перемен
благословенна,
как и добрый гений
конструктора легчайших настроений.
Уж он-то – навсегда благословен!
И отсекая лишние куски
от глыбы неотесанных сомнений,
он всем ветрам и модам вопреки
из хаоса чужих мировоззрений
ваяет для меня мою судьбу...
Хотя бы на ближайшие полгода.
И я еще способна на борьбу,
покуда не изменится погода.
А там, глядишь, опять кудрей навью,
и в холода не до веселья станет...

...Но мастер крепко держит жизнь мою
и из болота за волосы тянет...

Ушедшим поэтам

Лицом к лицу лица не увидать...
Сергей Есенин

С каждым годом они – моложе,
Кто талантлив был и умен…

Мы к своим современникам строже,
Чем к поэтам иных времен.
Мы великими их не звали,
Не спешили сказать «люблю»...
Мы-то всякими их видали –
И во гневе, и во хмелю...
Слишком близко, почти сквозь линзы
Наблюдали во всей красе
Их в обычной, реальной жизни...
Что ж, они – такие, как все!
Докажи-ка поди соседу,
Осуждающий встретив взгляд,
Что все боли Земли и беды
У Поэта – сильней болят...

И они, вдохновенью в подмогу,
Глупый разум зажав в кулак,
Пили водку, – чтоб ближе к Богу,
По-другому – не зная как...
Только чуяли эту силу,
Что сходила на них с небес,
И неузнанная бродила
По дорогам души и без...

Мы уйдем. После нас, быть может,
Станет ярче свет ИХ имен...
Просто мы к современникам строже,
Чем к поэтам иных времен.

Записка из прошлого

Сергею Карасеву

Когда тебя со мною рядом нет,
тогда мой оптимизм мне изменяет,
и чудится, что сразу сотня бед
тебя на всех углах подстерегает:
злодейский нож,
шальной автомобиль,
попутчик – обязательный зануда,
чужая ложь,
погоды стынь и гниль,
и злая хворь по имени «простуда»...
И я уже сама едва дышу,
и ничего вокруг не замечаю,
бледнею, вяну, капли пить спешу...
А в общем –
просто по тебе скучаю!

На Ивана Купалу

Александру Карасеву

Кто в купальскую ночь загадал на огонь,
тот в ладони сжимал дорогую ладонь,
прыгал через костер,
не боялся и знал:
будет счастлив в любви
тот, кто рук не разжал.

Только счастье сгорело в житейских кострах,
наши руки разнял обжигающий страх.
Каждый сам по себе,
каждый сам – как огонь...
В волдырях от ожогов пустая ладонь...

Я по жизни вела дорогое дитя
через пламя костров...
Только годы спустя
вижу:
вырос соколик, пора отпускать...
И никак не могу свои руки разжать!

Из книги «Письмо солдату»

Письмо, написанное в грозу

Вот тучи, ощерясь знакомо,
Доели остатки тепла.
Тревога далекого грома
Слезами дождя протекла…

...Моей материнской тревоги
Не смыть набежавшей слезой:
Ты снова
промокшие ноги
До крови стираешь кирзой…
Никак не просохнут портянки,
А завтра шагать и шагать…
И все там –
не как «на гражданке»,
И надо еще привыкать…
Расстаться с гордыней и ленью…
А дом – далеко-далеко…
Да,
трудное ваше взросленье
Дается и нам нелегко!
Да что там дожди и морозы!
Мне страшно,
мой юный солдат,
Что вовсе не мирные грозы
Сейчас над землею гремят.
Но ты
уже принял присягу
И учишься мир защищать…

...А слезы пятнают бумагу
И как их теперь удержать?...

Письмо, написанное ночью

Кончаются запасы оптимизма…
Ты далеко.
И писем долго нет.
Бессонниц
многопамятная призма
Все множит страхи,
Искажает свет…
Я жду тебя.
Я – берег твой.
Я – пристань.
Я – маленькая звездочка в ночи.
Весь мир со мной
в моей тревоге выстынь,
Но только ты, сыночек, не молчи!
Скажи мне все, пока тебя я слышу,
Пока я здесь, пока обнять могу…
Нам много ль надо?
Мы в уме допишем
Слова, что потерялись на бегу…
Мол, жив, здоров, служу,
хожу в наряды,
Был марш-бросок, устал,
друзьям – привет…
Хоть пару строк!
Он не найдет преграды, -
С армейским штампом
маленький конверт!
Нас, матерей, жалеют почтальоны,
Доставить письма вовремя спешат.
Я привыкаю
сердцем закаленным
Прочитывать меж строк
твой каждый шаг,
Ты не один, я знаю,
рядом – люди…
Но если будет плохо – позови…

В моей судьбе другой любви не будет.
Другой такой и не было любви…

***

Мальчик испуганный всхлипнет – Мама!
Юноша вспомнит во сне – Мама…
Раненый охнет от боли – Мама!
В страхе, в беде ли, в болезни, в бреду:
– Мама!
– Слышу. Иду.

Поворот

Ребёнка доведи до поворота...
Юнна Мориц

Приблизился тот самый поворот,
и я вросла ногами в перекрестье.
Досада ли, тоска ль меня берет:
они идут, а я стою на месте.
И рот зажму –
не крикнуть, не вздохнуть.
Они вдвоем... Оглянутся едва ли.

Рука в руке, они пустились в путь,
ах, лишь бы не споткнулись,
не упали!

Припомнилось:
как солнце горячо!
Мне надо все успеть,
поторопиться...
Дитя – в охапку,
сумки – на плечо,
бегу вперед:
работать, жить, учиться...
Потом остановилась.
Понемногу
остыло лето.
Вот он, поворот...

Сын обернулся.
И через дорогу
теперь меня он за руку ведет...

Август

Лии Мельченко

Добрый август – щедрый вечер,
теплый август – звездопад,
фрукты, свечи, песни, речи,
шаль на плечи, долгий взгляд...
Ночь – темнее, небо – ниже,
не видать ему конца.
…Звезды падают все ближе,
бьют осколками в сердца…
И расплакавшись от боли
не разжать сплетенных рук!
Пусть, согласно Божьей воле,
всех затягивает в круг,
душу радует и лечит
много долгих лет подряд
добрый август – щедрый вечер,
теплый август – звездопад…

Окарина

То не песня,
то – мертвым побудка
в поминальные наши пиры:
окликает унылая дудка
всех ушедших в иные миры...

Раз тела наши взяты из праха,
и ко праху вернутся опять,
как изношенная рубаха,
как изломанная печать,
то и голос земли – окарину –
брали люди из той же земли:
и копали упругую глину,
и в корзинах в деревню несли...

Чтоб наполнился голос печалью
и тоскою нездешних ветров,
эту глину и били, и мяли,
и огнем выжигали нутро...

Сколько мук эта глина стерпела,
сколько силы она обрела,
чтобы так окарина запела,
чтобы души окликнуть смогла...

Нет для горя законов и правил,
и со стоном уносится ввысь:
«На кого нас, родимый, оставил?..»
«Ах, душа моя, встань-пробудись...»

И горюет за нас окарина,
помогая нам тризну вершить,
чтоб могли мы оплакать любимых...
И остаться. И помнить. И жить.

Та самая ель

Великое древо, основа основ,
ты мир обнимаешь ветвями.
Твой дух из шаманских пророческих снов
явился беседовать с нами.

Тебя мы украсим плодами земли,
дождями, искусственным светом...
К тебе мы на праздник с поклоном пришли
и гостьей назвали при этом...

Мы, все перепутав, живем как в раю,
закон попирая ногами...
Но ставим звезду на верхушку твою,
а ствол укрываем «снегами».

Ты небо и землю связала для нас,
январскую дверь открывая.
И это – единственно крепкая связь,
поскольку смолисто-живая...

А жизнь, словно книга, –
дорога... метель... –
читается просто мгновенно...
Но точка опоры – та самая ель.
И это уже неизменно.